У М.Волошина был весьма любопытный дневник. Полностью он был опубликован только в 1999 году, раньше не дозволяла цензура. Может быть, правильно не дозволяла, но что уж теперь. Напечатали. А мы можем почитать. Например, про то, как Волошин с женой жил у Вячеслава Иванова в его знаменитой Башне.
Из "Истории моей души"
Эпиграф: А.Аверченко. "Неизлечимые".
2 марта 1907 г.
Дома, Теперь 9 часов утра. Все спят. Я хожу по пустынной серой квартире, и мне кажется, что башня совсем опустела. Амори [Маргарита, жена Волошина] нет - она спит в комнате Лидии [жена Вячеслава Иванова]. Мне обидно и больно, как ребенку, что меня не встретили, меня не ждали. Мне хотелось бы видеть только ее, говорить только с ней. Мне чуждо здесь одному, и мне хочется уйти, и в то же время все меня привязывает и душа моя не может жить в ином месте. В душе у меня отречение и непреодолимая боль. Милая моя девочка, нежная зайка. Я сам должен толкнуть ее к окончательному шагу. "Нельзя жить в атмосфере страсти - привлекая и ничего не давая, сама не отдавая и не отпуская от себя. Или... или..."
То, что я не смел, не чувствовал права потребовать для себя, я должен потребовать для Вячеслава. И тогда... Ведь я никогда не мог ради себя отказаться от Амори, я ради нее, ради предутренней девственности, ради "запотевшего зеркала озер" отказывался. И если утреннее зеркало будет разбито и если я тогда полюблю ее, уже неотвратимо, как женщину...[...]
3 марта.
Вчера я приехал. Тоска моя прошла тотчас же, как только я увидел Аморю. В мою комнату вошла Лидия и удивилась, что я приехал. Я пошел тогда в ее комнату, где спала Аморя. Она уже встала и была в красном хитоне, который был мне чужд. Я не мог при Лидии ничего сказать ей, но когда мы ушли в нашу комнату, я почувствовал, что вся тоска моя снесена волной счастья. Я говорил ей, как вчера я отрекался от нее и отдавал ее. Пришла Лидия. Она говорила о том же вчера.
"Нельзя вносить насилия в эту область. У Маргариты есть своя стихия - нежность. Третий род любви".
Нежность... в этом слове для меня был исход. За чаем я рассказывал об лекции, об Москве.
Вячеслав был скептичен, резок, насмешлив. Что-то горело и жгло его. "Я тебя все-таки люблю. Не уважаю, но люблю. Конечно, я бы мог много пунктов для уважения найти".
После обеда был длинный разговор с мамой об ней самой. "Я чувствую, что я так могу дойти до самоубийства". Я говорил много и долго, упрекал ее в том, что у нее нет активного отношения к людям, ставил в пример Ольгу Михайловну Она была грустна, с тем страшным каменным лицом и каменным голосом, что появился у нее в последнее время. Я лег рано в постель, у меня был жар. Она сидела около меня, и лицо ее совсем преобразилось и оживилось.
Пришла Аморя. Тогда начался длинный разговор в постели. Я чувствовал рядом с собой это милое детское лицо, эти милые ласковые руки, в которых прохладное успокоение.
"Я буду покорной, Макс. Он мой учитель. Я пойду за ним всюду и исполню все, что он потребует, Макс. Макс, я тебя никогда так не любила, как теперь. Но я отдалась ему. Совсем отдалась. Понимаешь? Тебе больно? Мне не страшно тебе делать больно. Я гвоздь. Я и его распинаю, и тебя. Он, может быть, единственный человек, вполне человек. Он сразу живет на всех планах, одинаково сильно. Знаешь, когда он смотрел карточку Штейнера, он сказал: "Это специалист". Штейнер отказался от человеческого, а он нет. Он так же велик и остается человеком. Макс, он и твой путь. Ты отречешься от меня. Тебе будет больно. Но ты свой путь найдешь".
И она медленно крестила меня.
"Ведь ты меня родил такою, как я есть. Ты мне нашел меня. И я тебя после породила".
Я сказал: "Значит, ты уже больше никогда не будешь моей". Она вдруг опустила голову и заплакала. И я не мог отличить, плачет ли она или смеется. Мы долго целовали и крестили друг друга. Потом потушили лампу и заснули. Когда скрипнула дверь и вернулся Вячеслав, Аморя накинула шубу на рубашку и ушла. Я зажег лампу и стал читать. Мне не было ни грустно, ни радостно, Я был совершенно спокоен и равнодушен и с интересом читал о динозаврах. После она пришла. "Мы ужинали. Говорили о причастии". Потом мы заснули, и, засыпая, я вспоминал, как днем сквозь сон я слышал голос, который говорил басом: "Макс, пора", "Макс, вставай" - и не мог решить, кто из обитателей башни говорит это и, раскрыв глаза, узнал, что это кошка.
6 марта. Вторник.
Эти три дня я провел в смутном тумане лихорадки, насморка и острой боли горла. Все притупилось, и боль притупилась. Единственное, что я помню ярко, это астральное видение Вячеслава. [...]
Просыпаюсь поздно. Входит Аморя. "Я страшно устала. Не спала. От Лидии я ушла в 8 часов утра и была у него. Он был страшно взволнован. Он упрекал меня в малодушии, в трусости, в том, что у меня нет настоящей любви, что я не могу любить до конца. Он даже бил меня". [...]
Я вышел из комнаты и пошел к Вячеславу. Он спал. Я сел на постель, и, когда посмотрел на его милое, родное лицо, боль начала утихать. Я поцеловал его руку, лежавшую на одеяле, и, взяв за плечи, долго целовал его голову.
"Макс, ты не думай про меня дурно. Ничего, что не будет свято, я не сделаю (он сказал не это слово, но я не могу вспомнить его). Маргарита для меня цель, а не средство". И он говорил мне о своей первой жене, о разрыве с ней и о том, как после разрыва, уже возвращаясь в Россию, он снова сошелся с ней - спасительное падение. Потом он говорит об антиномиях, о том, что жизнь должна струиться непрерывными струями. Но я не слышу его слов. Я вижу его и чувствую странную сладость проходящей боли, чувствую, что ему я могу отдать Аморю. Лидия с нетерпением, с настойчивыми криками многократно зовет нас обедать.
[...]
Вечером приходят гости, Кузмин читает свою повесть "Картонный домик"*. Аморя спит в нашей комнате. Рядом с ней красные азалии. Я долго сижу над ней. Тихонько стучится Вячеслав. "Макс, почему ты ушел от нас?"
- Мне тяжело быть на людях. Мне тяжело видеть тебя издали. У меня рождается мнительность. Мне начинает казаться, что я лишний. Только вот так, когда я вижу твои глаза, я верю тебе, каждому слову твоему.
Потом я ухожу к себе тихонько, чтобы не разбудить Аморю, и пишу этот дневник. На моих веках сладость сна и слез, а в душе успокоение. Любить Вячеслава вместе с Аморей - это единственный путь. Любить вместе, требовать... но не быть далеким и скорбным свидетелем, как мама.
7 марта. Среда.
[...] Утром разговор с Вячеславом в его комнате.
"Да, в Маргарите нет ритма, она больна. Но этот ритм она должна найти внутри себя, в своей любви. Одно из двух - или ты мне доверяешь или не доверяешь?"
- Я доверяю тебе во всем, кроме здоровья.
Разговор был долгий. Но я чувствую отдаленность. Он доказывал убедительно, но слова не достигали до меня. Я подошел близко и взял его за руки, чтобы физически почувствовать интимность.
"В моей любви не было слов: мой, моя. Я отдал свое "я". Я принял ее в свое "я". Ты ее любишь, так прими и меня. Поэтому, когда я с тобой, лицом к лицу, я тебя люблю, как она. Радостно отдаю тебе ее - меня. Но когда ты говоришь о ней, как о третьем, мне невыносимо".
[...]
Потом разговор с Лидией.
"Я никогда не забуду той ночи, когда она пришла с Вячеславом в мою комнату. У Маргариты было такое лицо... Иоанны д'Арк. И Вячеслав был в упоении, говорил, что она обещает ему новую любовь. И мы с таким восторгом оба целовали ее ноги. Может, она изменит этому лицу, но я его не забуду. Это было одно мгновение. Но мгновение это - обет вечности. Я знаю теперь, что это возможно. Я не верила действительности, а теперь знаю, что это есть".
8 марта. Четверг.
Вчера вечером, когда я писал эти слова, Аморя была у Вячеслава в комнате. Я слушал каждый звук и думал - если они не разойдутся до утра, я буду сидеть так до утра. Щелкнула дверь Лидии:
"Вячеслав, я прихожу сказать тебе, что это бесчестно. Ты знаешь ведь, что Маргарите надо спать. Пожалуйста, не приходи ко мне. Я ложусь". Дверь захлопнулась. Молчание. Мне казалось, что прошло несколько часов, но, верно, это было несколько секунд. Аморя пришла спать. Мне надо было ей сказать очень много. Теперь я не мог говорить от радости, что вижу ее.
"Аморя, ну видишь... Я воплотился. Я теперь знаю боль. Я несколько дней тому назад знал только радость. А теперь все боль. Вся наша жизнь с тобой, все наше прошлое каждым мгновеньем своим во мне болит. Я уже чувствую, что теперь бы я не мог прийти в комнату к Вячеславу, когда ты там. Я бы сидел здесь всю ночь и мучился бы, и ждал".
Мы легли. Все прошло. Вячеслав пришел. Опять у меня был порыв любви к нему. Мы держались с ним за руки. Я чувствовал, что отдаю ему Аморю радостно и совсем. Я целовал его голову и его руки. Но он тоже целовал мою руку. И мне на мгновение сделалось страшно больно, точно он не хотел принять моего поцелуя. Но все это прошло, и мне было радостно и спокойно. С этим же радостным спокойствием я проснулся утром. Я делал гимнастику, обливался, чего я не делал во время болезни, и сосредоточивался. Все было ясно. Я спокойно мог видеть, как Аморя уходила из комнаты и возвращалась. Мне надо уехать, думал я. Я уеду в Италию на месяц. Теперь там весна. Потом я вернусь. Тогда все определится, все будет ясно. Я тогда приму Аморю уже по-новому. Но все это неожиданно оборвалось.
Мы говорили в комнате Лидии - все вчетвером. Лидия горячо упрекала Вячеслава в насильственности. Он сказал между прочим: "Я испытывал душу Маргариты". Я вдруг этого не вынес и сказал: "Я не могу допустить испытаний над человеческой душой". Но оказалось, что я это не сказал, а закричал, сжавши кулаки. Тогда Вячеслав сказал: "Я имею право, потому что взял его". Я выскочил из комнаты. Потом вернулся. Но уже не мог говорить. Весь день был проведен в сильнейшем волнении. Я долго, долго говорил Аморе о том, что все разрушилось. Когда она взошла в комнату откуда-то, я стал целовать ее руки и опустился, чтобы поцеловать ее ноги. С ней вдруг сделалась истерика. Она захохотала и упала на кресло. Я бросился за водой, но облил ее, вместо того чтобы дать ей напиться. "Уйди. Дай мне быть одной. Мне стыдно". Я отошел на другой конец комнаты и замкнул дверь на ключ. Подбежал Вячеслав. "Макс, отвори сейчас же". Я отворил. "Не подходи к ней". Он подбежал. "Что случилось?" - "Я не знаю. Мне казалось, что у меня что-то запуталось в ногах, что я падаю". - "Макс?" Я молчал. Мне не хотелось сказать ему, что я целовал ее ноги. Я ждал, чтобы он ушел. "Вы здесь совсем потеряли голову Макс, есть Божья правда. Я беру ключ от комнаты. А то Вы здесь замыкаетесь". Он взял ключ и вышел. Я в полном бешенстве бросился за ним. "Вячеслав, ты не смеешь". Но сразу остановился, вспомнив, что рядом в комнате Марк и Троцкий.
Он вернулся в комнату. "Ключ у меня в кармане, а со мной ты можешь делать, что хочешь". Ходил по комнате и говорил. Я расслышал только слова: "С психическими больными..."
Когда он ушел, также со мной началась истерика. Я горько плакал, по-детски. Подымал голову на Аморю и опять плакал. Я говорил бессвязные слова:
"Он мне хочет показать свою власть. Я не могу и не хочу бороться с этим, в этой области. Он теперь будет обращаться со мной, как с душевнобольным... Он обрывает меня. Он ненавидит меня. Я не хочу быть соперником... Аморя, это дурной сон. Мне кажется, что я сейчас проснусь, что, может, после Парижа ничего не было. Аморя, девочка моя".
А Аморя говорила: "Это я виновата, я не выдержала. И все сорвалось. Макс, как же случилось, что все было так хорошо... Макс, ведь ничто у тебя не отнято, Я люблю тебя больше, чем раньше". Мы долго плакали вместе. Потом успокоились.
"Да, Макс, вижу - ты прав - тебе надо уехать на время. Я не вынесу этого. Только поцелуй мне вот этот крест, что между нами всегда останется наше".
Мы оба поцеловали старинный крест. Перекрестили друг друга. Я положил ей руки на голову.
"Милая моя девочка. Благословляю тебя на любовь, на все, что бы ни случилось. Господь с тобой!"
Она поклонилась мне в ноги.
Мы вышли в коридор. Там стояли Вячеслав и Лидия.
"Макс, ты хочешь подать мне руку?" - Не только руку подать, но поцеловать хочу тебя.
Мы вдвоем ушли в мою комнату и долго говорили. Снова все, все прошло. Пришла Аморя и лежала между нами и говорила: "Дайте мне вот так отдохнуть между вас". Теперь Аморя снова в комнате Вячеслава, а Вячеслав будет ночевать у меня.
[И так далее. Можно цитировать еще, но все сводится к одному: ебал и плакал. Вот, разве что, еще пассажик.]
1909 год.
Вот лица и люди:
Сергей Сергеевич Позняков. Студент. Похож на покойного Мишу Свободина. «Мне 18 лет. Это мое единственное достоинство. Я русский дворянин. Мне нечего делать. Я стану тюремным начальником. Вы занимаетесь оккультизмом? Нет, я сам не читал, но мой брат очень много занимается».
«Правда, он прелестен?» — спрашивает Кузмин, когда мы едем на извозчике, и он сидит у него на коленях. Он пьянеет, вступает в спор по нелепым предметам. Говорит, как Миша Свободин. Фразы на разных языках и поет как он.
Чулков рассказывает: «Представь себе такую компанию: Сологуб, Блок, Чеботаревская, Вилькина, я и проститутка — новая подруга Блока. Вилькину соблазнили ею. Сперва она опасалась. Она сторонилась. Не решалась дотронуться до ее стакана — боялась заразиться. Потом начала целовать ее, влюбилась в нее. Это все в отдельном кабинете в «Квисисане». Потом отправились в меблированные комнаты... Ужасно, сперва все в одной. Там стояла большая кровать. Вилькина упала на нее и кричала: «Я лежала здесь, я лежала на этой кравати. Засвидетельствуйте все, что я лежала». И мы все свидетельствовали. Затем нас разделили на отдельные комнаты. Сологуб потребовал, чтобы получить долг Чеботаревской. Он должен был ее высечь. Мы с Вилькиной бежали в ужасе от этого разврата. Но все так и осталось неизвестным».
Вчера обед журналистов у Попова; я в первый раз присутствовал в жизни при таком сквернословии и словесном разврате. Затем уехал с Коломийцевым слушать его перевод «Тристана и Изольды».
[...]
Вот так они и жили. Не знаю, то ли жалеть их, то ли плеваться, то ли пальцем у виска крутить. Но такое это все знакомое ...
